Мацуо Басе. Хайку

 

----------------------------------------------------------------------------
     Перевод Владимира Соколова
----------------------------------------------------------------------------

Мицуо Басе, (1644-1694). Хайку

x x x

       Луна-проводник      Зовет: "Загляни ко мне".      Дом у дороги.

x x x

       Скучные дожди,      Сосны разогнали вас.      Первый снег в лесу.

x x x

       Протянул ирис      Листья к брату своему.      Зеркало реки.

x x x

       Снег согнул бамбук,      Словно мир вокруг него      Перевернулся.

x x x

       Парят снежинки      Густою пеленою.      Зимний орнамент.

x x x

       Полевой цветок      В лучах заката меня      Пленил на миг.

x x x

       Вишни расцвели.      Не открыть сегодня мне      Тетрадь с песнями.

x x x

       Веселье кругом.      Вишни со склона горы,      Вас не позвали?

x x x

       Над вишней в цвету      Спряталась за облака      Скромница луна.

x x x

       Тучи пролегли      Между друзьями. Гуси     Простились в небе.

x x x

       Леса полоса      На склоне горы, словно      Пояс для меча.

x x x

       Все, чего достиг?      На вершины гор, шляпу      Опустив, прилег.

x x x

       Ветер со склонов      Фудзи в город забрать бы,      Как бесценный дар.

x x x

       Долгий путь пройден,      За далеким облаком.      Сяду отдохнуть.

x x x

       Взгляд не отвести -      Луна над горной грядой,      Родина моя.

x x x

       Новогодние      Ели. Как короткий сон,      Тридцать лет прошло.

x x x

       "Осень пришла!" -      Шепчет холодный ветер      У окна спальни.

x x x

       Майские дожди.      Как моря огни, блестят      Стражи фонари.

x x x

       Ветер и туман -      Вся его постель. Дитя      Брошено в поле.

x x x

       На черной ветке      Ворон расположился.      Осенний вечер.

x x x

       Добавлю в свой рис      Горсть душистой сон-травы      В ночь на Новый год.

x x x

       Срез спиленного      Ствола вековой сосны      Горит, как луна.

x x x

       Желтый лист в ручье.      Просыпайся, цикада,      Берег все ближе.

x x x

       Свежий снег с утра.      Лишь стрелки лука в саду      Приковали взор.

x x x

       Разлив на реке.      Даже у цапли в воде      Коротки ноги.

x x x

       Для чайных кустов      Сборщица листа - словно      Ветер осени.

x x x

       Горные розы,      С грустью глядят на вашу      Красу полевки.

x x x

       В воде рыбешки      Играют, а поймаешь -      В руке растают.

x x x

       Пальму посадил      И впервые огорчен,      Что взошел тростник.

x x x

       Где ты, кукушка?      Привет передай весне      Сливы расцвели.

x x x

       Взмах весла, ветер      И брызги холодных волн.      Слезы на щеках.

x x x

       Одежда в земле,      Хоть и праздничный день у      Ловцов улиток.

x x x

       Стон ветра в пальмах,      Грохот дождя слушаю      Ночи напролет.

x x x

       Я - прост. Как только      Раскрываются цветы,      Ем на завтрак рис.

x x x

       Ива на ветру.      Соловей в ветвях запел,      Как ее душа.

x x x

       Пируют в праздник,      Но мутно мое вино      И черен мой рис.

x x x

       После пожара      Лишь я не изменился      И дуб вековой.

x x x

       Кукушки песня!      Напрасно перевелись      Поэты в наши дни.

x x x

       Новый год, а мне      Только осенняя грусть      Приходит на ум.

x x x

       На холм могильный      Принес не лотос святой,      А простой цветок.

x x x

       Притихли травы,      Некому больше слушать      Шелест ковыля.

x x x

       Морозная ночь.      Шорох бамбука вдали      Так меня влечет.

x x x

       Выброшу в море      Свою старую шляпу.      Короткий отдых.

x x x

       Обмолот риса.      В этом доме не знают      Голодной зимы.

x x x

       Лежу и молчу,      Двери запер на замок.      Приятный отдых.

x x x

       Хижина моя      Так тесна, что лунный свет      Все в ней озарит.

x x x

       Язычок огня.      Проснешься - погас, масло      Застыло в ночи.

x x x

       Ворон, погляди,      Где твое гнездо? Кругом      Сливы зацвели.

x x x

       Зимние поля,      Бредет крестьянин, ищет      Первые всходы.

x x x

       Крылья бабочек!      Разбудите поляну      Для встречи солнца.

x x x

       Отдохни, корабль!      Персики на берегу.      Весенний приют.

x x x

       Был пленен луной,      Но освободился. Вдруг      Тучка проплыла.

x x x

       Как воет ветер!      Поймет меня лишь тот, кто      В поле ночевал.

x x x

       К колокольчику      Цветку долетит ли комар?      Так грустно звенит.

x x x

       Жадно пьет нектар      Бабочка-однодневка.      Осенний вечер.

x x x

       Цветы засохли,      Но семена летят,      Как чьи-то слезы.

x x x

       Ураган, листву      Сорвав, в роще бамбука      На время заснул.

x x x

       Старый-старый пруд.      Вдруг прыгнула лягушка      Громкий всплеск воды.

x x x

       Как ни белит снег,      А ветви сосны все равно      Зеленью горят.

x x x

       Будь внимательным!      Цветы пастушьей сумки      На тебя глядят.

x x x

       Храм Каннон. Горит      Красная черепица      В вишневом цвету.

x x x

       Ты проснись скорей,      Стань товарищем моим,      Ночной мотылек!

x x x

       Букетик цветов      Вернулся к старым корням,      На могилу лег.

x x x

       Запад ли, Восток...      Везде холодный ветер      Студит мне спину.

x x x

       Легкий ранний снег,      Только листья нарцисса      Чуть-чуть согнулись.

x x x

       Вновь выпил вина,      А все никак не усну,      Такой снегопад.

x x x

       Чайку качает,      Никак спать не уложит,      Колыбель волны.

x x x

       Замерзла вода,      И лед разорвал кувшин.      Я проснулся вдруг.

x x x

       Хочется хоть раз      В праздник сходить на базар      Купить табаку.

x x x

       Глядя на луну,      Жизнь прошел легко, так и      Встречу Новый год.

x x x

       Кто ж это, ответь,      В новогоднем наряде?      Сам себя не узнал.

x x x

       Пастушок, оставь      Сливе последнюю ветвь,      Срезая хлысты.

x x x

       Капуста легче,      Но корзины улиток      Разносит старик.

x x x

       Помни, дружище,      Прячется в лесной глуши      Сливовый цветок.

x x x

       Воробей, не тронь      Душистый бутон цветка.      Шмель уснул внутри.

x x x

       Всем ветрам открыт      Аиста ночлег. Ветер,      Вишни зацвели.

x x x

       Пустое гнездо.      Так и покинутый дом -      Выехал сосед.

x x x

       Треснула бочка,      Майский дождь все льет.      Проснулся ночью.

x x x

       Мать похоронив,      Друг все стоит у дома,      Смотрит на цветы.

x x x

       Совсем исхудал,      И волосы отросли.      Долгие дожди.

x x x

       Иду посмотреть:      Гнезда уток залили      Майские дожди.

x x x

       Стучит и стучит      У домика лесного      Дятел-трудяга,

x x x

       Светлый день, но вдруг -      Маленькая тучка, и      Дождь заморосил.

x x x

       Сосновая ветвь      Коснулась воды - это      Прохладный ветер.

x x x

       Прямо на ногу      Вдруг выскочил шустрый краб.      Прозрачный ручей.

x x x

       В жару крестьянин      Прилег на цветы вьюнка.      Так же прост наш мир.

x x x

       Спать бы у реки      Среди пьянящих цветов      Дикой гвоздики.

x x x

       Он дыни растил      В этом саду, а ныне -      Холод вечера.

x x x

       Ты свечу зажег.      Словно молнии проблеск,      В ладонях возник.

x x x

       Луна проплыла,      Ветви оцепенели      В блестках дождевых.

x x x

       Кустарник хаги,      Бездомную собаку      На ночь приюти.

x x x

       Свежее жниво,      По полю цапля идет,      Поздняя осень.

x x x

       Молотильщик вдруг      Остановил работу.      Там луна взошла.

x x x

       Праздники прошли.      Цикады на рассвете      Все тише поют.

x x x

       Вновь встают с земли      Опущенные дождем      Хризантем цветы.

x x x

       Чернеют тучи,      Вот-вот прольются дождем      Только Фудзи бел.

x x x

       Мой друг, весь в снегу,      С лошади упал - винный      Хмель свалил его.

x x x

       В деревне приют      Всем хорош для бродяги.      Озимые взошли.

x x x

       Верь в лучшие дни!      Деревце сливы верит:      Весной зацветет.

x x x

       На огне из хвои      Высушу полотенце.      Снежный вихрь в пути.

x x x

       Снег кружит, но ведь      В этом году последний      День полнолунья.

x x x

       Персики цветут,      А я жду все не дождусь      Вишни цветенья.

x x x

       В мой стакан с вином,      Ласточки, не роняйте      Комочки земли.

x x x

       Двадцать дней счастья      Я пережил, когда вдруг      Вишни зацвели.

x x x

       Прощайте, вишни!      Цветенье ваше мой путь      Теплом согреет.

x x x

       Трепещут цветы,      Но не гнется ветвь вишни      Под гнетом ветра.

ХАЙКУ

                                 короткий очерк      Хайку - это суета сует, ловля ветра  и  томление  духа.  Для  понимания хайку необходимо представить печаль и  грусть  одиночества,  немного  налета старины, много подтекста, мало слов - всего пять  слогов  в  первой  строке, семь - во второй и пять -  в  третьей.  Хайку  состоит  из  трех  строк,  но включает в себя весь окружающий мир и требует взамен лишь немного  фантазии, внутренней свободы и воображения. В Древней Японии  хайку  являлось  простым народным стихотворением, как, скажем, в России - частушка. Но  хайку  только внешне проста и народна, как это стихотворение Мацуо Басе:                              После хризантем,                              Кроме редьки,                              Ничего нет.                                         1691г.                                                      Перевод Т. И. Бреславец                                                      Поэзия Мацуо Басе                                                      М, Наука, 1981, 129      Поэт утверждает: внутренняя красота овоща может быть так же очевидна  и прекрасна, как воспетые в японской  лирике  цветы  хризантем.  Но  параллель частушки  и  хайку  не  заканчивается  на  народности  происхождения,  можно заметить и композиционную  близость  с  японскими  трехстишьями:  каждая  из стихотворных строк несет свою смысловую нагрузку: так, первая строка - теза, вторая - антитеза, а третья - озарение или  катарсис.  На  этом  близость  с частушками и заканчивается, поэтому хайку ни в коем случае нельзя  перевести в частушечном рифмованном виде, это не  только  опустит  высокую  поэзию  до плебейского восприятия, но и  погубит  все  то,  что  отличает  человеческую сущность от животного братства.      Хайку - не стихи, а образ жизни, часть философского восприятия мира  по дзэн-буддизму, для полного погружения в который требуется  осмысление  таких категорий, как единение истинности и красоты, гибкости в соединении печали и сострадания, тонкости и хрупкости  в  стремлении  постичь  внутреннюю  жизнь самых незначительных предметов, что соотносится с дзэн-буддистским представ- лением о духовном слиянии человека с явлениями и  вещами  окружающего  мира. Необходимо понимание очарования простых вещей, сочетания легкости,  простоты и прозрачности с глубиной  мысли  и  чувств.  И  самое  главное,  ради  чего собственно создается хайку, - это озарение или просветление, наступающее  не только вследствие долгих и мучительных  раздумий,  но  и  вслед  внутреннему освобождению, почти мгновенно, неожиданно, вдруг...                           Я чуть доплелся                           До горной ночлежки, как                           Вдруг глициний цвет.                                              1686 г.                                                                 Мацуо Басе                                                                 Перевод В.С.      В хайку так сочетается простое и сложное, что разобраться может каждый, у кого возникнет желание погружаться в мир  одиночества,  грусти  и  счастья внутреннего прозрения, в  мир  наслаждений  и  открытий,  мир,  который  вас окружает, но в который все же стоит внимательнее вглядеться.                                                             Владимир Соколов

ПОЭТ-СТРАННИК

       Встретив этого немолодого уже человека, бредущего куда-то в одиночестве по запыленной дороге, многие его соотечественники были убеждены,  что  видят перед собой обычного бродягу,  ночующего  под  открытым  небом  только  лишь потому, что вряд ли найдется желающий предоставить ему кров.      Все те, для кого дорога имела конкретную  цель,  кто  спешил  по  своим делам, с пренебрежением поглядывали на этого скитальца, чей путь,  казалось, был бесконечен.      ...Вот он сошел с узкой горной  тропки  для  того,  чтобы  отдохнуть  и перекусить. Но, хотя скудная трапеза давно окончена, этот человек не  спешит вновь пуститься в путь. Как завороженный, он сидит на том  же  месте,  будто что-то не дает ему двигаться. Из его сумы появляется тушечница и бумага,  на которой странник оставляет несколько иероглифов:                           Парящих жаворонков выше,                           Я в небе отдохнуть присел, -                           На самом гребне перевала.                                    (перевод Веры Марковой)      История стерла имена всех тех, кто прошел мимо этого  человека,  бросив на него надменный взгляд. За более чем три века, что  протекли  с  тех  пор, многое изменилось, и Япония теперь ассоциируется  вовсе  не  с  самураями  и дзэн-буддизмом. Остались только эти три строчки и  имя  их  автора  -  Мацуо Басе.                                    * * *      Детство Басе протекало в небольшом замковом городе Уэно провинции  Ига, что на острове Хонсю. В 1644 году в семье самурая  Мацуо  Едзаэмона  родился третий  ребенок.  Места,  где  прошли  первые  дни  жизни  будущего   поэта, отличались необыкновенной красотой. И, возможно, именно эта гармония природы оказала  воздействие  на  формирование  его  внутреннего  мира  и   образов, впоследствии нашедших свое отражение в стихах.      Уже став добровольным скитальцем, навсегда покинув свои родные места  и не приобретя новых, Басе будет часто вспоминать о своей родине, о своем, как писал он сам, отождествляя себя с бродягой-вороном, "старом гнезде".      Как известно, Басе - литературный псевдоним поэта, имя, под которым  он запомнился своим соотечественникам и вошел в мировую  историю.  Главное  имя этого человека, но  далеко  не  единственное.  В  детстве,  сразу  же  после рождения, его называли  Кинзаку.  Но  по  японскому  обычаю,  когда  мальчик подрастал и становился мужчиной, на смену  детским  именам  приходили  имена мужские. Мацуо  Манэфуса  -  так  назвали  будущего  поэта,  когда  он  стал взрослым.      Родители Кинзаку были людьми не очень богатыми, но  образованными.  Его отец и старший брат зарабатывали себе на хлеб преподаванием каллиграфии  при дворах более обеспеченных  самураев.  И  мальчик  уже  в  ранние  годы  смог получить неплохое по тем временам образование. Особенно его увлекало  чтение книг китайских авторов, таких, как знаменитый Ду Фу. Книги в те времена  уже были доступны даже дворянам средней руки.      Многим исследователям творчества великого  поэта  не  дает  покоя  один вопрос: когда же его рука, держащая рисовую палочку, впервые прикоснулась  к бумаге для того, чтобы оставить на ней хайку? Вполне  возможно,  что  первые поэтические опыты Мацуо пришлись еще на те времена, когда он познавал  жизнь в отчем доме. Но, скорее всего, юноша начал писать стихи уже после того, как отправился на услркение в замок знатного и богатого самурая Тодо Ешитавы.      С каждым днем поэзия захватывала Мацуо все больше и больше, и  в  конце концов он стал перед выбором - либо оставить службу для того, чтобы  всецело предаться творчеству, либо,  полностью  или  частично,  отречься  от  своего таланта, получив взамен обеспеченную и лишенную всяких опасностей жизнь.      Мацуо Манэфуса никогда бы не стал великим Басе, выбери он второе.      Решение полностью посвятить себя поэзии стоило ему  многого.  Например, разрыва со своими родными. Безусловно, семья не одобрила его выбор, и  после того, как Мацуо уходит из дома Ешитавы, на помощь близких  ему  рассчитывать не приходится.      Распрощавшись с Ешитавой, Мацуо отправляется в Эдо, теперешний Токио, - самый крупный японский город того  времени.  Все  его  богатство  -  сборник собственных стихов под  мышкой  и  стихи  ненаписанные  -  еще  не  прожитые мгновения радости встречи нового дня и печали расставания.      К тому  времени  двадцативосьмилетний  поэт  уже  заимел  своих  первых поклонников - стихи Собо, как он тогда  подписывался,  были  опубликованы  в нескольких популярных сборниках, не  раз  они  звучали  на  распространенных тогда поэтических турнирах. Но  кому,  как  не  их  автору,  было  известно: существовать  только  за  счет  своего  творчества  в  Японии  тех  лет   не представлялось возможным. И вскоре после приезда в Эдо поэт был вынужден по- ступить на государственную службу и заниматься строительством водных  путей. Однако жизнь чиновника была для Мацуо  невыносимой,  и  прошло  совсем  мало времени, прежде чем он вновь обрел свободу.      Мацуо Манэфуса становится учителем  поэзии.  В  последователях  у  него никогда не было недостатка - есть сведения о том, что искусством составления стихов при его посредничестве овладело в общей сложности  более  двух  тысяч учеников. Но  известность  не  принесла  Мацуо  денег,  и,  по  собственному признанию  поэта,  первые  девять  лет,  проведенные  в  Эдо,  стали  годами постоянной нужды и заботы о хлебе насущном.      Полностью посвятить свое время созерцанию и творчеству поэт  смог  лишь после того, как один из его учеников, сын  богатого  торговца  рыбой  Сампу, по-настоящему  устроил  его   жизнь,   подарив   Мацуо   небольшую   хижину, расположенную в предместье Эдо Фукагава.      Поэт с большой радостью принимает этот дар. Его потребности никогда  не были велики; наоборот, он всегда  сознательно  предпочитал  довольствоваться малым - горстью  рисовых  зерен  и  глотком  родниковой  воды.  И  маленькая неухоженная хижина на берегу заброшенного пруда,  подвластная  всем  ветрам, была для него куда более желанной, чем огромный дворец.      Это место,  не  отличавшееся  особой  красотой,  научило  поэта  видеть прекрасное во всем, даже в самом обыденном пейзаже.  В  своей  хижине  Мацуо прожил всего лишь несколько лет, но она запомнилась ему надолго.      У входа в свое жилище поэт посадил банановые пальмы. Поэтому и дом  его вскоре стали  называть  Басе-ан  (Банановая  хижина).  Отсюда  происходит  и псевдоним поэта, ставший намного более известным, чем остальные  его  имена. "Басе" переводится как "банановое дерево".      Но радость спокойной жизни  была  недолгой  -  в  1682  году  во  время страшного пожара, уничтожившего чуть ли не полгорода,  хижина  сгорела.  Это было страшной утратой для Басе. Ничто теперь не держит его в Эдо. И  в  1684 году он отправляется странствовать.      Ученики отстроили его хижину, но прошлого было не вернуть. И  до  конца своих дней, до 1694 года, Басе вел образ жизни поэта-бродяги - у него теперь нет своего дома, и ему очень редко хочется оставаться на одном месте  долгое время. Он путешествует в одиночестве,  реже  -  с  одним  или  двумя  самыми близкими учениками. Его мало волнует то, что теперь  он  похож  на  обычного нищего, странствующего из города в город в поисках хлеба насущного. Потертая одежда и изорванные сандалии были для него более  приемлемыми,  чем  одеяния короля поэзии.      "Странник! - это слово станет именем моим",  -  напишет  о  себе  Басе. Именно путешествия становятся для поэта источником  его  вдохновения.  После каждого из них появляется поэтический сборник. "Зимние дни", "Весенние дни", "Заглохшее поле"... Эти названия более чем красноречивы.      Странствия учат Басе многому. Он не заботится  о  завтрашнем  дне,  ибо живет даже не сегодняшним днем, а каждым мгновением.      Он и умер во время одного из таких путешествий, заведшего поэта в город Осака.                                    * * *      Значительную и наиболее важную для нас часть наследия  Басе  составляют его хайку -  трехстрочные  поэтические  миниатюры,  состоящие  всего  из  17 слогов:                        В чашечке цветка                         Дремлет шмель. Не тронь его,                         Воробей-дружок!                                (перевод Веры Марковой)      Именно Басе разработал и передал  своим  ученикам  многие  эстетические принципы сложения хайку, имеющие глубокие корни в  японской  философии.  Это "сатори" - состояние озарения, когда взгляду открываются  вещи,  недоступные другим людям, "саби" - слово, означающее одиночество,  отчуждение  от  всего внешнего мира, воспоминания, навевающие светлую грусть.      Такие ощущения были присущи поэту, когда он коротал свои дни у входа  в банановую хижину, подолгу предаваясь раздумьям. Не покинули они его и  после того,  как  Басе  отправился  странствовать.  Но  его  эстетические  взгляды постоянно менялись, эволюционировали. В лексиконе Басе постепенно появляются такие слова, как "каруми" - легкость и возвышенность,  простота  восприятия, "хосоми" - тонкость и ломкость, "сюри"  -  грусть,  сочувствие  и,  наконец, "фуэки-рюко" - неизменная изменчивость мира, единство движения и покоя.      Хайку Басе последних  лет  становятся  еще  более  простыми.  Сам  поэт говорил своим ученикам,  что  он  стремится  к  стихам,  "мелким,  как  река Сунагава". Именно в простоте образов кроется истинная красота, считает Басе:                           Только дохнет ветерок -                           С ветки на ветку ивы                           Бабочка перепорхнет.                                  (перевод Веры Марковой)                                                                  Илья Свирин 

---

 Популярность: 34, Last-modified: Sun, 16 Jun 2002 19:29:53 GMT

О японской поэзии. Басё.

В конце XVII столетия по дорогам Японии дол­гие годы странствовал человек уже не первой моло­дости и некрепкого здоровья, по виду похожий на нищего. Не раз, вероятно, слуги какого-нибудь знатного феодала сгоняли его с дороги, но ни один именитый князь того времени не удостоился той посмертной славы, которая выпала на долю этому неприметному путнику — великому японскому поэ­ту Басё.
Многие художники с любовью рисовали образ странника-поэта, и сам Басё умел, как никто дру­гой, взглянуть на себя острым глазом, со стороны.
Вот, опираясь на посох, идет он горной дорогой в осеннюю непогоду. Потрепанный халат из плот­ной, покрытой лаком бумаги, плащ из тростника, соломенные сандалии плохо защищают от холода и дождя. Но поэт еще находит в себе силы улыб­нуться:

Холод пробрал в пути.
У птичьего пугала, что ли,
В долг попросить рукава?

В небольшой дорожной суме хранится самое насущное: две-три любимые книги стихов, тушечница, флейта. Голову прикрывает большая, как зонт, шляпа, плетенная из кипарисовых стружек. Словно усики плюща, вьются по ее полям узоры письмен: путевые записи, стихи.
Никакие дорожные трудности не могли остано­вить Басё: он трясся в седле зимою, когда самая тень его «леденела на спине у коня»; шел пешком с крутизны на крутизну в разгар летней жары; но­чевал где придется — «на подушке из травы», в гор­ном храме, на неприютном постоялом дворе… Слу­чалось ему отдыхать на гребне горного перевала, «за дальней далью облаков». Жаворонки парили у него под ногами, а до конца пути оставалась еще «половина неба».
В его время были модными «эстетские про­гулки» на лоне природы. Но никак нельзя сравни­вать их со странствиями Басё. Дорожные впечат­ления служили строительным материалом для его творчества. Он не жалел трудов — и даже самой своей жизни,— чтобы добыть их. После каж­дого из его путешествий появлялся сборник сти­хов— новая веха в истории японской поэзии. Путе­вые дневники Басё в стихах и прозе принадлежат к самым замечательным памятникам японской литературы.
В 1644 году в замковом городе Уэно провинции Ига у небогатого самурая Мацуо Ёдзаэмона родил­ся третий ребенок, сын, будущий великий поэт Басё.
Когда мальчик подрос, ему дали имя Мунэфуса взамен прежних детских прозвищ. Басё — литера­турный псевдоним, но он вытеснил из памяти по­томков все прочие имена и прозвища поэта.
Провинция Ига была расположена в самой ко­лыбели старой японской культуры, в центре глав­ного острова — Хонсю. Многие места на родине Басё известны своей красотой, а народная память сохранила там в изобилии песни, легенды и старинные обычаи. Славилось и народное искусство провинции Ига, где умели делать чудесный фарфор. Поэт очень любил свою родину и нередко на склоне лет посе­щал ее.
Ворон-скиталец, взгляни!
Где гнездо твое старое?
Всюду сливы в цвету.

Так изобразил он то чувство, какое испытывает человек, увидев после долгого перерыва дом своего детства. Все, что раньше казалось привычным, вдруг чудесно преображается, как старое дерево весною. Радость узнавания, внезапное постижение красо­ты, такой знакомой, что ее уже не замечаешь,— вот одна из самых значительных тем поэзии Басё.
Родные поэта были людьми образованными, что предполагало в первую очередь знание китайских классиков. И отец, и старший брат кормились тем, что преподавали каллиграфию. Такие мирные про­фессии стали в то время уделом многих саму­раев.
Кончились средневековые распри и междоусо­бицы, когда воин мог прославить себя ратным под­вигом и завоевать мечом высокое положение. Поля великих битв поросли травой.
В начале XVII столетия одному из феодалов удалось взять верх над другими и установить в стране сильную центральную власть. В течение двух с половиной столетий потомки его — князья из рода Токугава — правили Японией (1603—1867). Резиденцией верховного правителя был город Эдо (ныне Токио). Однако столицей по-прежнему на­зывался город Киото, где жил лишенный всякой власти император. При его дворе звучала старинная музыка, на поэтических турнирах слагались стихи классической формы (танка).
«Замирение страны» способствовало росту го­родов, развитию торговли, ремесел и искусства. В основе официально принятого в стране уклада все еще лежало натуральное хозяйство, но в конце XVII века большую силу обретают деньги. И эта новая сила властно вторгалась в человеческие судьбы.
В руках менял, оптовых торговцев, ростовщи­ков, виноделов сосредоточились огромные богат­ства, в то время как в тесных улочках предместья царила неописуемая нищета. Но, несмотря на труд­ности городской жизни, несмотря на бедность и ску­ченность, все же притягательная сила города была очень велика.
В годы Гэнроку (1688—1703) городская куль­тура достигла пышного расцвета. Простые предме­ты быта становились в руках умельцев замечатель­ными произведениями искусства. Резные брелоки, нэцкэ, ширмы, веера, шкатулки, гарды мечей, цвет­ные гравюры и многое другое, созданное в ту эпо­ху, служит теперь украшением музеев. Недоро­гие книги с превосходными иллюстрациями, печа­тавшиеся ксилографическим способом с резных деревянных досок, выходили большими для того времени тиражами. Купцы, подмастерья, сидель­цы в лавках полюбили романы, модные стихи и театр.
В японской литературе появилось созвездие ярких талантов: кроме Басё в него входили рома­нист Ихара Сайкаку (1642—1693) и драматург Тикамацу Мондзаэмон (1653—1724). Все они, столь не­похожие друг на друга — глубокий и мудрый Басё, ироничный, земной Сайкаку и Тикамацу Мондзаэ­мон, достигавший в своих пьесах высокого накала страстей,— имеют между собой нечто общее: их роднит эпоха. Горожане любили жизнь. От искус­ства они требовали достоверности, точных жизнен­ных наблюдений. Сама его исторически возникшая условность все более пронизывается реализмом.
Басё было двадцать восемь лет, когда в 1672 году, вопреки уговорам и предостережениям родных, он оставил службу в доме местного фео­дала и, полный честолюбивых надежд, отправился в Эдо с томиком своих стихов.
К тому времени Басё уже получил некоторую известность как поэт. Стихи его публиковались в столичных сборниках, его приглашали участвовать в поэтических турнирах…
Покидая родину, он прикрепил к воротам дома, где жил его друг, листок со стихами:

Облачная гряда
Легла меж друзьями… Простились
Перелетные гуси навек.

Весной один дикий гусь улетает к северу, где ждет его новая жизнь; другой, опечаленный, оста­ется на старом месте. Стихотворение дышит юно­шеским романтизмом, сквозь грусть разлуки чув­ствуется радость полета в неведомую даль.
В Эдо поэт примкнул к последователям школы Данрин. Они брали материал для своего творчества из жизни горожан и, расширяя поэтический сло­варь, не чуждались так называемых прозаизмов. Эта школа была новаторской для своего времени. Стихи, написанные в стиле Данрин, звучали свежо и свободно, но чаще всего они были только жанро­выми картинками. Почувствовав идейную ограни­ченность и тематическую узость современной ему японской поэзии, Басё в начале восьмидесятых го­дов обратился к классической китайской поэзии VIII—XII веков. В ней нашел он широкую концеп­цию мироздания и того места, которое занимает в нем человек как творец и мыслитель, зрелую граж­данскую мысль, подлинную силу чувства, понима­ние высокой миссии поэта. Больше всего Басё лю­бил стихи великого Ду Фу. Можно говорить об их прямом влиянии на творчество Басё.
Внимательно изучал он и насыщенную поэтиче­скими образами философию Чжуан-цзы (369—290 гг. до н. э.), и буддийскую философию секты Дзэн, идеи которой оказали большое влияние на японское средневековое искусство.
Жизнь Басё в Эдо сложилась трудно. С помо­щью какого-то доброхота он устроился на государ­ственную службу по ведомству строительства вод­ных путей, но вскоре оставил эту должность. Он стал учителем поэзии, однако его молодые ученики были богаты только талантом. Лишь один из них, Сампу, сын состоятельного рыбника, нашел сред­ство по-настоящему помочь поэту: он уговорил своего отца подарить Басё маленькую хижину-сторожку возле небольшого пруда, который одно время служил рыбным садком. Басё написал по этому поводу: «Девять лет я вел бедственную жизнь в городе и наконец переехал в предместье Фука-гава. Мудро сказал в старину один человек: «Сто­лица Чанъань — издревле средоточие славы и богат­ства, но трудно в ней прожить тому, у кого нет денег». Я тоже так думаю, ибо я нищий» ‘. 1 Басё имеет в виду слова великого китайского поэта Бо Цзюйи (772—846); Чанъань — столица Танского государства в Китае (VII—IX вв.).
В стихах, созданных в начале восьмидесятых го­дов, Басё любил рисовать свою убогую Банановую хижину (Басё-ан), названную им так потому, что он посадил возле нее саженцы банановой пальмы. Де­тально изобразил он и весь окрестный пейзаж: топ­кий, поросший тростником берег реки Сумида, чай­ные кусты, маленький заглохший пруд. Хижина стояла на окраине города, весной только крики ля­гушек нарушали тишину. Поэт принял новый ли­тературный псевдоним «Живущий в Банановой хи­жине» и наконец начал подписывать свои стихи просто Басё (Банановое дерево).
Даже воду зимой приходилось покупать: «Горька вода из мерзлого кувшина»,— писал он. Басё остро ощущал себя городским бедняком. Но вместо того чтобы скрывать свою нищету, как другие, он говорил о ней с гордостью. Нищета стала как бы символом его духовной независимо­сти.
В среде горожан был силен дух стяжания, ме­щанского скопидомства, скряжничества, но купцы не прочь были оказать покровительство тем, кто умел их забавлять. Люди искусства сплошь да ря­дом состояли приживалами при купцах-толстосу­мах. Находились такие стихотворцы, которые сла­гали в один день сотни и тысячи строф и этим создавали себе легкую славу. Не в этом видел на­значение поэта Басё. Он рисует в своих стихах идеальный образ свободного поэта-философа, чуткого к красоте и равнодушного к жизненным благам… Если тыква-горлянка, служившая в хижи­не Басё кувшином для рисового зерна, опустела до дна – ну что же: он вставит в горлышко ее цветок!
Но, равнодушный к тому, что больше всего це­нили другие, Басё с величайшей требовательностью и заботой относился к своему творчеству.
Стихи Басё, несмотря на предельный лаконизм их формы, никак нельзя рассматривать как беглые экспромты. Это плоды не только вдохновения, но и очень большого, напряженного труда. «Тот чело­век, который за всю свою жизнь создал всего три-пять превосходных стихотворений,— настоя­щий поэт,— сказал Басё одному из своих учени­ков.— Тот же, кто создал десять,— замечательный мастер».
Многие поэты, современники Басё, относились к своему творчеству, как к игре. Философская ли­рика Басё была явлением новым, небывалым и по серьезности тона, и по глубине идей. Творить он должен был в пределах традиционных поэтических форм (инерция их была очень велика), но ему уда­лось вдохнуть в эти формы новую жизнь. В свою эпоху он ценился как непревзойденный мастер «сцепленных строф» («рэнку») и трехстиший («хокку»), но только последние полностью выдержали испытание временем.
Форма лирической миниатюры требовала от поэта жестокого самоограничения и в то же время, придавая весомость каждому слову, позволяла мно­гое сказать и еще больше подсказать читателю, разбудив его творческое воображение. Японская поэтика учитывала встречную работу мысли чита­теля. Так удар смычка и ответное дрожание стру­ны вместе рождают музыку.
Танка — очень древняя форма японской поэзии. Басё, сам не сочинявший танка, был большим зна­током старинных антологий. Особенно он любил поэта Сайге, который жил отшельником в мрачные годы междоусобных войн XII века. Стихи его уди­вительно просты и словно идут от самого сердца. Природа для Сайге была последним прибежищем, где в горной хижине он мог оплакивать гибель дру­зей и несчастья страны. Трагический образ Сайге все время возникает в поэзии Басё и как бы сопут­ствует ему в его скитаниях, хотя и эпохи, в кото­рые жили эти поэты, и их социальное бытие были весьма различны.
С течением времени танка стала четко делить­ся на две строфы. Иногда их сочиняли два разных поэта. Получался своего рода поэтический диалог. Его можно было продолжить как угодно долго, при любом количестве участников. Так родились «сцеп­ленные строфы» — поэтическая форма, очень попу­лярная в средние века.
В «сцепленных строфах» чередовались трехсти­шия и двустишия. Соединяя их по два, можно было получить сложную строфу — пятистишие (танка). Единого сюжета в этой длинной цепи стихотворе­ний не было. Ценилось умение сделать неожиданный поворот темы; вместе с тем каждая строфа сложнейшим образом перекликалась с соседними. Так камень, вынутый из ожерелья, бывает хорош сам по себе, но в сочетании с другими приобретает новую, дополнительную, прелесть.
Первая строфа называлась хокку. Постепен­но хокку сделалось самостоятельной поэтической формой, отделившись от «сцепленных строф», и завоевало огромную популярность среди горо­жан . Второе распространенное в Японии название для этой формы — «хайку» — было введено в лите­ратурный обиход поэтом Масаока Сики только в конце XIX века. Бытует также термин «хайкай» — стихотворение «шутейного» жанра.
В основном хокку — лирическое стихотворение о природе, в котором непременно указывается вре­мя года.
В поэзии Басё круговорот времен года — измен­чивый, подвижный фон, на котором яснее прорисо­вываются сложная душевная жизнь человека и не­постоянство человеческой судьбы.
«Идеальный», освобожденный от всего грубого пейзаж — так рисовала природу старая классиче­ская поэзия. В хокку поэзия вновь обрела зрение. Человек в хокку не статичен, он дан в движении: вот уличный разносчик бредет сквозь снежный вихрь, а вот работник вертит мельницу-крупоруш­ку. Та пропасть, которая уже в X веке легла меж­ду литературной поэзией и народной песней, стала менее широкой. Ворон, долбящий носом улит­ку на рисовом поле,— образ этот встречается и в хокку, и в народной песне. Многие сельские грамо­теи, как об этом свидетельствует Басё, полюбили хокку.
В 1680 году Басё создал первоначальный вари­ант знаменитого в истории японской поэзии сти­хотворения:

На голой ветке
Ворон сидит одиноко.
Осенний вечер.
К работе над этим стихотворением поэт воз­вращался в течение нескольких лет, пока не создал окончательный текст. Это одно говорит о том, как упорно Басё работал над каждым словом. Он отка­зывается здесь от штукарства, от игры формальными приемами, столь ценимой многими современными ему мастерами поэзии, которые именно этим и со­здали себе известность. Затянувшиеся годы учени­чества кончились. Басё нашел, наконец, свой путь в искусстве.
Стихотворение похоже на монохромный рису­нок тушью. Ничего лишнего, все предельно просто. При помощи нескольких умело выбранных деталей создана картина поздней осени. Чувствуется отсут­ствие ветра, природа словно замерла в грустной неподвижности. Поэтический образ, казалось бы, чуть намечен, но обладает большой емкостью и, завораживая, уводит за собой. Кажется, что смо­тришь в воды реки, дно которой очень глубоко. И в то же время он предельно конкретен. Поэт изобразил реальный пейзаж возле своей хижи­ны и через него — свое душевное состояние. Не об одиночестве ворона говорит он, а о своем собствен­ном.
Воображению читателя оставлен большой про­стор. Вместе с поэтом он может испытать чувство печали, навеянное осенней природой, или разделить с ним тоску, рожденную глубоко личными пережи­ваниями. Если он знаком с китайскими классиками, он может вспомнить «Осенние песни» Ду Фу и оце­нить своеобразное мастерство японского поэта. Че­ловек, сведущий в древней философии Китая (уче­нии Лао-цзы и Чжуан-цзы), мог проникнуться со­зерцательным настроением и почувствовать себя соприсущим сокровенным тайнам природы. Увидеть в малом великое — такова одна из главных идей поэзии Басё.
В основу созданной им поэтики Басё положил эстетический принцип «саби». Слово это не подда­ется буквальному переводу. Его первоначальное значение — «печаль одиночества». «Саби», как осо­бая концепция красоты, определил собой весь стиль японского искусства в средние века. Красота, со­гласно этому принципу, должна была выражать сложное содержание в простых, строгих формах располагавших к созерцанию. Покой, приглушенность красок, элегическая грусть, гармония, достиг­нутая скупыми средствами,— таково искусство «саби», звавшее к сосредоточенной созерцательно­сти, к отрешению от повседневной суеты.
«Саби», как его широко толковал Басё, впитало в себя квинтэссенцию классической японской эстетики и философии и значил для него то же что «идеальная любовь» для Данте и Петрарки! Сообщая возвышенный строй мыслям и чувствам «саби» становилось родником поэзии.
Поэтика, основанная на принципе «саби», нашла свое наиболее полное воплощение в пяти стихотворных сборниках, созданных Басё и его учениками в 1684 – 1691 годах: «Зимние дни», «Весенние дни», «Заглохшее поле», «Тыква-горлянка» и «Соломен­ный плащ обезьяны» (книга первая).

Несмотря на свою идейную глубину, принцип «саби» не позволял изобразить живую красоту мира во всей ее полноте. Такой большой художник, как Басё, должен был неизбежно это почувствовать Поиски скрытой сущности каждого отдельного яв­ления становились однообразно утомительными. Кроме того, философская лирика природы, соглас­но принципу «саби», отводила человеку только роль пассивного созерцателя.
В последние годы жизни Басё провозгласил но­вый ведущий принцип поэтики — «каруми» (лег­кость). Он сказал своим ученикам: «Отныне я стремлюсь к стихам, которые были бы мелки, как река Сунагава («Песчаная река»)».
Слова поэта не следует понимать слишком бук­вально, скорее в них звучит вызов подражателям, которые, слепо следуя готовым образцам, стали во множестве сочинять стихи с претензией на глубо­комыслие. Поздние стихи Басё отнюдь не мелки. они отличаются высокой простотой, потому что го­ворят о простых человеческих делах и чувствах. Стихи становятся легкими, прозрачными, текучими. В них сквозит тонкий, добрый юмор, теплое сочув­ствие к людям много видевшего, много испытавшего человека. Великий поэт-гуманист не мог замкнуть­ся в условном мире возвышенной поэзии природы. Вот картинка из крестьянского быта:
Примостился мальчик
На седле, а лошадь ждет.
Собирают редьку.

А вот в городе готовятся к новогоднему празд­нику:
Обметают копоть.
Для себя на этот раз
Плотник полку ладит.

В подтексте этих стихотворений — сочувствен­ная улыбка, а не насмешка, как это бывало у дру­гих поэтов. Басё не разрешает себе никакого гро­теска, искажающего образ. Памятником нового стиля Басё являются два поэтических сборника: «Мешок угля» (1694) и «Со­ломенный плащ обезьяны» (книга вторая), вышед­ший уже после смерти Басё, в 1698 году.
Творческая манера поэта не была постоянной, она несколько раз менялась в соответствии с его духовным ростом. Поэзия Басё — летопись его жиз­ни. Внимательный читатель, перечитывая стихи Басё, каждый раз открывает что-то новое для себя.
Это и есть одно из замечательных свойств действительно великой поэзии.
Значительная часть стихотворений Басё — пло­ды его путевых раздумий. Многие стихи, полные пронзающей силы, посвящены умершим друзьям. Есть стихи на случай (и некоторые из них пре­восходны): в похвалу гостеприимному хозяину, в знак благодарности за присланный подарок, при­глашения друзьям, подписи к картинам. Малень­кие мадригалы, крошечные элегии, но как мно­го в них сказано! Как слышится в них жажда человеческого участия, просьба не позабыть, не ра­нить обидным равнодушием! Не раз поэт отказы­вался от своих слишком забывчивых друзей, за­пирал дверь хижины, чтобы скорее отворить ее снова.
«Хокку нельзя составлять из разных кусков, как ты это сделал,— говорил Басё своему ученику.— Его надо ковать, как золото». Каждое стихотворение Басё — гармоническое целое, все элементы которого подчинены единой задаче: наиболее полно выра­зить поэтическую мысль.
Басё создал пять путевых дневников, написан­ных лирической прозой в чередовании со стихами: «Кости, белеющие в поле», «Путешествие в Касима», «Письма странствующего поэта», «Дневник пу­тешествия Сарасина» и наиболее известный — «По тропинкам севера».
Лирическая проза его отмече­на чертами того же стиля, что и хокку: она соче­тает изящество с «прозаизмом» и даже простона­родностью многих выражений, предельно лаконична и богата скрытым эмоциональным подтекстом. И в ней тоже, как и в поэзии, Басё сочетал верность старинным традициям с умением увидеть жизнь по-новому.

Зимой 1682 года пожар уничтожил значитель­ную часть Эдо, сгорела и «Банановая хижина» Басё. Это, как он сам говорит, дало окончатель­ный толчок давно созревшему в нем решению отправиться странствовать. Осенью 1684 года он покинул Эдо в сопровождении одного из своих уче­ников. Десять лет с небольшими перерывами странствовал Басё по Японии. Иногда он возвра­щался в Эдо, где друзья отстроили его «Банано­вую хижину». Но вскоре вновь его, «как послуш­ное облачко», увлекал ветер странствий. Он скон­чался в городе Осака, окруженный своими учени­ками.

Басё шел по дорогам Японии, как посол самой поэзии, зажигая в людях любовь к ней и приобщая их к подлинному искусству. Он умел найти и про­будить творческий дар даже в профессиональном нищем. Басё проникал иногда в самую глубь гор, где «никто не подберет с земли упавший плод ди­кого каштана», но, ценя уединение, все же никогда но был отшельником. В странствиях своих он не бежал от людей, а сближался с ними. Длинной че­редой проходят в его стихах крестьяне за полевыми работами, погонщики лошадей, рыбаки, сборщики чайных листьев.
Басё запечатлел их чуткую любовь к красоте. Крестьянин разгибает на миг свою спину, чтобы по­любоваться полной луной или послушать столь лю­бимый в Японии крик пролетной кукушки. Порой Басё изображает природу в восприятии крестья­нина, как бы отождествляя себя с ним. Он радуется густым колосьям в поле или тревожится о том, что ранние дожди испортят солому. Глубокое участие к людям, тонкое понимание их душевного мира — одно из лучших свойств Басё как поэта-гуманиста. Вот почему в разных уголках страны как праздника ждали его прихода.
С удивительной силой духа Басё стремился к большой, поставленной им себе цели. Поэзия в его время пришла в упадок, и он чувствовал себя при­званным поднять ее до уровня высокого искусства. Дорога странствий стала творческой мастерской Басё. Новую поэзию нельзя было создать, запер­шись в четырех стенах.
«Великий учитель с Южной горы» ‘ заповедал некогда: «Не иди по следам древних, но ищи то, что искали они». Это верно и для поэзии»,— такую мысль высказал Басё в прощальном напут­ствии одному из своих учеников. Иными слова­ми, для того чтобы уподобиться поэтам древности, надо было не просто подражать им, но заново пройти их путь, увидеть то, что видели они, за­разиться их творческим волнением, но писать по-своему.
Лирическая поэзия Японии традиционно воспе­вала природу, например, красоту кустарника хаги. Осенью его тонкие гибкие ветки покрываются бело-розовыми цветами. Любование цветами хаги — этим исчерпывалась в старину тема стихотворения. Но вслушайтесь, как говорит Басё об одиноком пут­нике в поле:
Намокший, идет под дождем…
Но песни достоин и этот путник,
Не только хаги в цвету.

Образы природы в поэзии Басё очень часто имеют второй план, иносказательно говоря о чело­веке и его жизни. Алый стручок перца, зеленая скорлупа каштана осенью, дерево сливы зимою — символы непобедимости человеческого духа. Осьми­ног в ловушке, спящая цикада на листке, унесен­ная потоком воды,— в этих образах поэт выразил свое чувство непрочности бытия, свои размышления о трагизме человеческой судьбы.
Многие стихи Басё навеяны преданиями, леген­дами и сказками. Его понимание красоты имело глубокие народные корни.
Для Басё было характерно ощущение нерастор­жимого единства природы и человека, а за плеча­ми людей своего времени он всегда чувствовал дыхание огромной, уходящей в глубь веков исто­рии. В ней он находил прочную почву для искус­ства.
В эпоху Басё простым людям жилось очень трудно и в городе и в деревне. Поэт был свидетелем многих бедствий. Он видел детей, покинутых на вер­ную гибель обнищавшими родителями. В самом на­чале дневника «Кости, белеющие в поле» есть та­кая запись:
«Возле реки Фудзи я услышал, как жалобно плачет покинутый ребенок лет трех от роду. Унес­ло его быстрым течением, и не было у него сил вы­нести натиск волн нашего скорбного мира. Брошен­ный, он горюет о своих близких, пока еще теплится в нем жизнь, летучая, как росинка. О маленький кустик хаги, нынче ли ночью ты облетишь или за­втра увянешь? Проходя мимо, я бросил ребенку не­много еды из своего рукава.

Грустите вы, слушая крик обезьян,
А знаете ли, как плачет ребенок,
Покинутый на осеннем ветру?»

Сын своего времени, Басё, однако, говорит даль­ше, что в гибели ребенка не повинен никто, так предрешило веление неба. «Человек во власти гроз­ной судьбы» — такая концепция человеческой жизни неизбежно порождала чувство незащищен­ности, одиночества, печали. Современный прогрес­сивный писатель и литературовед Такакура Тэру отмечает:
«По моему мнению, новая литература Японии начинается с Басё. Именно он острее всех, с наи­большей болью выразил страдания японского наро­да, которые выпали ему на долю в эпоху перехода от средних веков к новому времени»
Печаль, звучащая во многих стихах Басё, име­ла не только философские и религиозные корни и не была только отзвуком его личной судьбы. Поэзия Басё выразила трагизм переходной эпохи, одной из самых значительных в истории Японии, и потому была близка и понятна его современни­кам.
Творчество Басё так многогранно, что его труд­но свести к одному знаменателю. Он сам называл себя «печальником», но был и великим жизнелюб­цем. Радость внезапной встречи с прекрасным, ве­селые игры с детьми, яркие зарисовки быта и нра­вов,— с какой душевной щедростью поэт расточает все новые и новые краски для изображения мира! В конце своей жизни Басё пришел к той мудрой и просветленной красоте, которая доступна только большому мастеру.
Поэтическое наследие, оставленное Мацуо Басё, включает в себя хокку и «сцепленные строфы». В числе его прозаических сочинений — дневники, предисловия к книгам и отдельным стихам, письма. Они содержат в себе немало мыслей Басё об искус­стве. Кроме того, ученики записали его беседы с ними. В этих беседах Басё выступает как своеоб­разный и глубокий мыслитель.
Он основал школу, совершившую переворот в японской поэзии. Среди его учеников были такие высокоодаренные поэты, как Кикаку, Рансэцу, Дзёсо, Кёсай, Сампу, Сико.
Нет японца, который не знал бы на память хо­тя бы несколько стихотворений Басё. Появляются новые издания его стихов, новые книги о его твор­честве. Великий поэт с годами не уходит от своих потомков, а приближается к ним.
По-прежнему любима, популярна и продолжает развиваться лирическая поэзия хокку (или хайку), фактическим создателем которой был Басё.
Читая стихи Басё, следует помнить одно: все они коротки, но в каждом из них поэт искал путь от сердца к сердцу.

В. Маркова